Мой отец мечтал стать ударником. Не коммунистического труда, конечно, а ударником в джазовом оркестре, однако семь классов образования и тяжёлое послевоенное детство не оставили ему иного выбора, как стучать отбойником в литейном цехе. Лишь по вечерам в нашей микроскопической коммунальной конуре он включал зеленоглазый ламповый «телефункен» и слушал американский джаз. Продираясь сквозь шуршащий целлофан советских «глушилок», великая чёрная музыка нащупывала в темноте и рвала на части его молодое сердце. Он пытался копировать её синкопы, колотя по трём фанерным ящикам, обитым сапожной резиной. Иногда он слишком увлекался, и соседи вызывали милицию.
Его кумиром был Луи Армстронг. «Послушай его, сынок, — как-то сказал мне отец, — так может петь только свободный человек!» Я — уже тогда умный и начитанный мальчик — тут же возразил: «Негр в Америке? Свободный человек? Да ладно!». «Дурак, — вдруг помрачнел мой родитель, — свобода это то, ЧЕМ он поёт».
Кстати, радиостанция тоже называлась «Свобода».
Я не соглашался с ним. Мне казалось, что свобода — это мои любимые книги. Это «Бродяги Севера», «Три мушкетёра», «Всадник без головы», это полубезумный капитан Ахав, бросавший вызов самому страшному на свете морскому зверю. Моя свобода называлась фантазией и в лошадиных дозах содержалась в междустрочном пространстве лучших приключенческих романов. Оттуда, как сквозь щели в обшивке парусника, она всегда была готова хлынуть в мою душу и унести её в самую дальнюю даль.
В армии я пришёл к выводу, что свобода — это не грёзы, а это когда ты сам себе хозяин. Но кончилась служба, я оторвался по полной и через полгода сладкого угара вдруг понял, что «сам себе хозяин» — это всего лишь ещё одна, разбавленная алкоголем и окутанная табачным дымом, форма одиночества.
Потом я поступил в университет, и там меня убедили, что свобода — это знания. Библиотека стала моей революцией и моим конвентом. Под желтоватыми знамёнами книжных страниц я вновь бесстрашно атаковал серые бастионы быта. Но древний мудрец оказался прав: умножая знания, мы умножаем печаль. Давно истлевшие философы невнятно твердили что-то про иллюзию бытия, про «звёздное небо над нами и моральный закон внутри нас», про вездесущий сексуальный подтекст и прочую густо клубящуюся заумь. В конце концов я с разбега больно врезался в Энгельса с его «Свобода есть осознанная необходимость». Пустая красота этой фразы так заворожила меня, что пару недель я твердил её себе под нос, пытаясь разгадать смысл. Ясно было, что хитрый бородач чего-то недоговаривал.
И вот однажды, когда я, обложенный книгами, пыхтел над очередным «эмпириокритицизмом», в комнату вошла моя мама, главным занятием которой всю жизнь была любовь к нам с отцом. Не к кому-то, отделённому от неё тысячами миль или сотнями лет, не к абстрактным героям и сомнительно великим идеям, а к нам — самым обыкновенным, несовершенным, вечно находящимся в погоне за чужими тенями. Мама принесла мне чай. Чтобы она мне не мешала, я решил отпугнуть её философией. «Мама, — спросил я её, — как ты думаешь, чего не хватает во фразе «Свобода есть осознанная необходимость»?
Ни на секунду не задумавшись, она ответила: «Любви».
За её плечами были лишь десять классов и первый курс медучилища, которое она бросила, когда я родился. И вдруг все философы мира, вся эта великая армада бесполезных скрипучих голосов, все короткие максимы и бесконечные трактаты, вся затейливая канитель учёности растворилась на моих глазах в ослепительном свете одного лишь, но самого важного слова. Оно всё наполнило и всё изменило.
«Свобода есть осознанная необходимость ЛЮБВИ»…
Вот уже больше тридцати лет прошло, и мамы десять лет как нет на земле, а я ничего точнее и важнее не смог ни придумать, ни услышать, ни отыскать во всех самых великих книгах. Да стоило ли искать? Ведь то, о чём поёт свободный человек, что водит рукой гениального писателя, чем наполнено сердце всех матерей мира, это (самое главное!) всегда рядом с нами, а не где-то далеко.
И если ты владеешь простым искусством доброго слова, если ты умеешь вовремя обнять того, кому плохо, если твоя душа открыта настежь так, что каждый её уголок заливает свет, не ищи ничего другого, ибо ты уже знаешь, что такое свобода.
Сергей Протасов
Мой отец мечтал стать ударником. Не коммунистического труда, конечно, а ударником в джазовом оркестре, однако семь классов образования и тяжёлое послевоенное детство не оставили ему иного выбора, как стучать отбойником в литейном цехе. Лишь по вечерам в нашей микроскопической коммунальной конуре он включал зеленоглазый ламповый «телефункен» и слушал американский джаз. Продираясь сквозь шуршащий целлофан советских «глушилок», великая чёрная музыка нащупывала в темноте и рвала на части его молодое сердце. Он пытался копировать её синкопы, колотя по трём фанерным ящикам, обитым сапожной резиной. Иногда он слишком увлекался, и соседи вызывали милицию.Его кумиром был Луи Армстронг. «Послушай его, сынок, — как-то сказал мне отец, — так может петь только свободный человек!» Я — уже тогда умный и начитанный мальчик — тут же возразил: «Негр в Америке? Свободный человек? Да ладно!». «Дурак, — вдруг помрачнел мой родитель, — свобода это то, ЧЕМ он поёт». Кстати, радиостанция тоже называлась «Свобода». Я не соглашался с ним. Мне казалось, что свобода — это мои любимые книги. Это «Бродяги Севера», «Три мушкетёра», «Всадник без головы», это полубезумный капитан Ахав, бросавший вызов самому страшному на свете морскому зверю. Моя свобода называлась фантазией и в лошадиных дозах содержалась в междустрочном пространстве лучших приключенческих романов. Оттуда, как сквозь щели в обшивке парусника, она всегда была готова хлынуть в мою душу и унести её в самую дальнюю даль. В армии я пришёл к выводу, что свобода — это не грёзы, а это когда ты сам себе хозяин. Но кончилась служба, я оторвался по полной и через полгода сладкого угара вдруг понял, что «сам себе хозяин» — это всего лишь ещё одна, разбавленная алкоголем и окутанная табачным дымом, форма одиночества. Потом я поступил в университет, и там меня убедили, что свобода — это знания. Библиотека стала моей революцией и моим конвентом. Под желтоватыми знамёнами книжных страниц я вновь бесстрашно атаковал серые бастионы быта. Но древний мудрец оказался прав: умножая знания, мы умножаем печаль. Давно истлевшие философы невнятно твердили что-то про иллюзию бытия, про «звёздное небо над нами и моральный закон внутри нас», про вездесущий сексуальный подтекст и прочую густо клубящуюся заумь. В конце концов я с разбега больно врезался в Энгельса с его «Свобода есть осознанная необходимость». Пустая красота этой фразы так заворожила меня, что пару недель я твердил её себе под нос, пытаясь разгадать смысл. Ясно было, что хитрый бородач чего-то недоговаривал. И вот однажды, когда я, обложенный книгами, пыхтел над очередным «эмпириокритицизмом», в комнату вошла моя мама, главным занятием которой всю жизнь была любовь к нам с отцом. Не к кому-то, отделённому от неё тысячами миль или сотнями лет, не к абстрактным героям и сомнительно великим идеям, а к нам — самым обыкновенным, несовершенным, вечно находящимся в погоне за чужими тенями. Мама принесла мне чай. Чтобы она мне не мешала, я решил отпугнуть её философией. «Мама, — спросил я её, — как ты думаешь, чего не хватает во фразе «Свобода есть осознанная необходимость»? Ни на секунду не задумавшись, она ответила: «Любви». За её плечами были лишь десять классов и первый курс медучилища, которое она бросила, когда я родился. И вдруг все философы мира, вся эта великая армада бесполезных скрипучих голосов, все короткие максимы и бесконечные трактаты, вся затейливая канитель учёности растворилась на моих глазах в ослепительном свете одного лишь, но самого важного слова. Оно всё наполнило и всё изменило. «Свобода есть осознанная необходимость ЛЮБВИ»… Вот уже больше тридцати лет прошло, и мамы десять лет как нет на земле, а я ничего точнее и важнее не смог ни придумать, ни услышать, ни отыскать во всех самых великих книгах. Да стоило ли искать? Ведь то, о чём поёт свободный человек, что водит рукой гениального писателя, чем наполнено сердце всех матерей мира, это (самое главное!) всегда рядом с нами, а не где-то далеко. И если ты владеешь простым искусством доброго слова, если ты умеешь вовремя обнять того, кому плохо, если твоя душа открыта настежь так, что каждый её уголок заливает свет, не ищи ничего другого, ибо ты уже знаешь, что такое свобода. Сергей Протасов
